Сыграй, Маэстро... ...

Ю. Нагибин
Сирень

"....О нем трудно было забыть, хотя бы просто потому, что всюду звучала его
музыка, в том числе посвященная Верочке. И пусть генерал Скалон иронически
щурил глаза, музыка эта была прекрасна и так много говорила ей. Верочке
стало печально и пусто в ее богатом доме, и все сильнее болело сердце,
которому не помогали модные итальянские и швейцарские курорты.

Судьба Рахманинова тоже складывалась непросто. Он узнал и громкий,
ранний успех, и жестокое поражение, когда, бессознательно угождая
петербургской неприязни к "школе Чайковского", тучный, флегматичный
Глазунов, выступая в качестве дирижера, рассеянно провалил его Первую
симфонию. Тяжелейший нервный и творческий кризис постиг Рахманинова, ему
казалось, что он навсегда утратил способность сочинять музыку.
Из этой прострации он выбирался долго и трудно. Его жизнь была
неустроенна, он ютился в меблирашках, терял время на частные уроки, метался,
порой причаливал к таким пристаням, где ему вовсе нечего было делать.

Но в самую трудную для него пору из глубокой тени выступила женская
фигура, столь знакомая своими очертаниями и вместе будто не виданная
никогда, и Рахманинов понял, что спасен. Наташа Сатина, девочка с пухлыми
губами, Верочкина наперсница, ставшая красивой, стройной женщиной, с волевым
и терпеливым ртом, сильная плотью и духом и более всего беззаветной
преданностью тому. кого выбрала еще детским сердцем, перетерпев всех и вся,
выстрадав свое счастье, навсегда заняла пост любви возле Рахманинова. Она
была с ним и тем черным февральским днем 1943 года, когда, отыграв последний
концерт, сбор от которого, как и сбор от остальных концертов, передавался в
фонд Красной Армии, защитникам Сталинграда, Рахманинов с разъеденным
метастазами позвоночником не смог сам уйти со сцены и его унесли на
носилках, предварительно опустив занавес. И седая, но по-прежнему стройная и
сильная Наталья Александровна услышала, как прошептал Рахманинов, чуть
приподняв свои прекрасные громадные руки: "Милые мои руки, бедные мои руки,
прощайте!.. "
Но это -- уже по прожитии большой, долгой жизни. Верочке такого не было
дано. Она думала, что сможет жить, как живут другие: давать счастье мужу,
воспитывать детей, встречаться с интересными людьми, уделять внимание
музыке, литературе, достойно и благообразно стареть. Ничего этого не могла и
не умела Верочка. Она умела лишь одно - любить Рахманинова. И когда это
оказалось невозможно, ей не для чего стало жить. При таком больном сердце
уйти легко. Она словно разжала руки, только и всего. Ей было тридцать четыре
года...

...В память Ивановки и того странного лета, когда запоздало и мощно
забродило сиреневое вино, Рахманинов написал свой самый нежный и
взволнованный романс "Сирень". Там есть удивительная, щемящая, как взрыд,
нота. То промельк Верочкиной души, откупленный любовью у вечности. "

К. Сомов
Портрет С. Рахманинова

Моцарт на старенькой скрипке играет,
Моцарт играет, а скрипка поет.
Моцарт отечества не выбирает —
просто играет всю жизнь напролет.
Ах, ничего, что всегда, как известно,
наша судьба — то гульба, то пальба...
Не оставляйте стараний, маэстро,
не убирайте ладони со лба.

Где-нибудь на остановке конечной
скажем спасибо и этой судьбе,
но из грехов своей родины вечной
не сотворить бы кумира себе.
Ах, ничего, что всегда, как известно,
наша судьба — то гульба, то пальба...
Не расставайтесь с надеждой, маэстро,
не убирайте ладони со лба.

Коротки наши лета молодые:
миг —
и развеются, как на кострах,
красный камзол, башмаки золотые,
белый парик, рукава в кружевах.
Ах, ничего, что всегда, как известно,
наша судьба — то гульба, то пальба...
Не обращайте вниманья, маэстро,
не убирайте ладони со лба.

В рассказе Константина Паустовского "Старый повар" незнакомец, случайно оказавшись в доме умирающего слепого старика, спрашивает его о последнем желании.

"Тогда умирающий неожиданно улыбнулся и громко сказал:
— Я хотел бы ещё раз увидеть Марту такой, какой я встретил её в молодости. Увидеть солнце и этот старый сад, когда он зацветет весной. Но это невозможно, сударь. Не сердитесь на меня за глупые слова. <...>
— Хорошо, — сказал незнакомец и встал. — Хорошо, — повторил он, подошёл к клавесину и сел перед ним на табурет. <...>

Клавесин пел полным голосом впервые за многие годы. Он наполнял своими звуками не только сторожку, но и весь сад. Старый пёс вылез из будки, сидел, склонив голову набок, и, насторожившись, тихонько помахивал хвостом. Начал идти мокрый снег, но пёс только потряхивал ушами.

— Я вижу, сударь! — сказал старик и приподнялся на кровати. — Я вижу день, когда я встретился с Мартой и она от смущения разбила кувшин с молоком. Это было зимой, в горах. Небо стояло прозрачное, как синее стекло, и Марта смеялась. Смеялась, — повторил он, прислушиваясь к журчанию струн. Незнакомец играл, глядя в чёрное окно.

— А теперь, — спросил он, — вы видите что-нибудь?

Старик молчал, прислушиваясь.

— Неужели вы не видите, — быстро сказал незнакомец, не переставая играть, — что ночь из чёрной сделалась синей, а потом голубой, и тёплый свет уже падает откуда-то сверху, и на старых ветках ваших деревьев распускаются белые цветы. По-моему, это цветы яблони, хотя отсюда, из комнаты, они похожи на большие тюльпаны. Вы видите: первый луч упал на каменную ограду, нагрел её, и от неё поднимается пар. Это, должно быть, высыхает мох, наполненный растаявшим снегом. А небо делается всё выше, всё синее, всё великолепнее, и стаи птиц уже летят на север над нашей старой Веной. <...>

Старик сказал, задыхаясь:
— Я видел всё так ясно, как много лет назад. Но я не хотел бы умереть и не узнать… имя. Ваше имя!

— Меня зовут Вольфганг Амадей Моцарт, — ответил незнакомец. "