С чем связано желание чтобы из тебя прорезались косточки? Почему нравится скелет человека? Почему хочется чтобы было вид

Шорох приводит осень. Лирики бродят, шаркая, по мелководью листвы. Листья легки – из них испарился жир, скоро выветрится их пыльная, как крылья бабочки, плоть, оставив оскаленный сеткой скелет. Скелет суть скелет. Суть это суть. Суть есть скелет и предел: шевеля костылями двух ног, мы толкаем себя со стуком в страну насекомых – скелетом наружу. Перестук шатунов – будто руки в мешке с сотней бочонков лото.

Вечер спускает солнце, натягивая занавес ночи покрывалом на голову мертвеца. Холод будет недолгим – до дрожи. Свет больше не будет нам лгать. Свет – временное пристанище Гельмгольца в Стокгольме, от скрежета ввинчиваемых лампочек сбежавшего из пластмассы намазанной маслом Москвы. Солнца не будет. Значит, нам надо прорваться на ту сторону света, где язычки, оторвавшиеся от свечей, летают, как светлячки, плавные, словно оловянные косточки слив, или алюминиевые – абрикосов. Вечность будет недолгой, Алёна. Огоньки станут копотью и сольются с тьмой, и осядут на дно темноты слой на слой. Прорывайся, о крик, даже если ценой будет жизнь!

Скучнее жизни только правда жизни. Я - это правда, я. Я – это правда Я. Я просачиваюсь как вода по стволу до листка по скелету деревьев. Осень это скелет. Насекомое – это скелет. Насекомые иногда проникают в хранилище душ, и крадут, превращая нас в насекомых. И вот ты – машина, из локтей и коленей. Ты - чертеж себя из себя. Каково это – быть другим? Быть деревянным, быть временным, или упругим, как заполаскивающие флаги на октябрьском сквозном ветру. Измена – это свобода. Но зато как стало свежо! Свобода есть зло, потому что зло - есть СВОБОДА! Ты – побег сквозь решетку тюрьмы. Ты просачиваешься через решетку кристалла, расчертившего в клетку весь мир.

Керосиновое невыносимо. Скучнее вывертов верности только вывихи ревности. Скорей бы зима и разлука, и холодная голова. Все нормальное ненормально. Все нормальные – сумасшедшие. Все пропитаны пропитанием. И они перешли в наступление, тяжело наступая на снег. Снежинки – скелеты воды. Так что это: анорексия, зов насекомых или голос воды? Вот нога погружается в снег. Вот хрустят друг о друга костляво скелеты твердой воды, все в звонких пальцах, кастаньетах предплечий, колокольцах ключиц, ребрах и черепах. В проступающих каплях тоски. И вода превращается в прах.

Где разбитой яичницей гаснет закат, где горчичное небо падает на тебя, как стена, у тебя есть надежда расположить ресницы навстречу лучам, и лучи пройдут через трубы ресниц, и, моргнув, ты откусишь от солнца кусок. Будешь пить росу, текущую по усам гороха, будешь есть лучи, потому что нет жира в стеблях. Ты же слышала шёпот травы? Трава приглашает стать ею. Трава – это способ воды быть живой, когда ценою выставишь жизнь. Ты будешь расти, как стебель, утром, вечером, ночью, и впитывать пересвисты ласточек и виражи стрижей. И ничего не знать – о том, что жива, и о том, что умрешь. Ты только осуществишь волю капли воды, и всё. И капля не капнет, оставшись висеть.

И пусть там – грохочет гиппопотам и сталепрокатный стан. И пусть они увязнут в кисельных берегах, когда тебя несет молочная река. И пусть они структурируют мир, опуская со скрежетом клетку в тяжелую ртуть. Пусть графитовый стержень гравитационно погрузится в горячий расплав котла, и стронций погаснет на время в свинцовых танкерах ночи. Ты будешь петь песнь сверчка, состоящую из двух нот словно бусы, ссыпанные в хрустальную вазу. И звездная ночь над тобой будет казаться люстрой, а звезды – отблеском хрусталей. Ты будешь просто стоять черным стеблем на Млечном пути вокруг. Когда, наконец, станешь легкой, пределы исчезнут, и беспредельность впитает тебя, одинокую, как Сатурн, проносящийся вокруг солнца раз в столетие тысячи лет. Но ты перестанешь отныне называть себя огненным лисьим хвостом. Оторвавшиеся язычки перестают называть себя «я».