Вопрос по произведению Исповедь Обломова

Не нравится мне эта ваша петербургская жизнь!
— Все, вечная беготня взапуски, вечная игра дрянных страстишек, особенно
жадности, перебиванья друг у друга дороги, сплетни, пересуды, щелчки друг
другу, это оглядывание с ног до головы; послушаешь, о чем говорят, так голова закружится, одуреешь. Скука, скука, скука!.. Где же тут человек?
Где его целость?
Куда он скрылся, как разменялся на всякую мелочь?

— Продолжай же дорисовывать мне идеал твоей жизни…
— Ну вот, встал бы утром, — начал Обломов, подкладывая руки под затылок,
и по лицу разлилось выражение покоя: он мысленно был уже в деревне.
В ожидании, пока проснется жена, я надел бы шлафрок и походил по саду
подышать утренними испарениями; там уж нашел бы я садовника, поливали
бы вместе цветы, подстригали кусты, деревья. Я составляю букет для жены.
Потом иду в ванну или в реку купаться, возвращаюсь — балкон уж отворен;
жена в блузе, в легком чепчике, который чуть-чуть держится, того и гляди
слетит с головы…
Она ждет меня. «Чай готов», — говорит она. — Какой поцелуй! Какой чай!
Какое покойное кресло! Сажусь около стола; на нем сухари, сливки, свежее
масло…

— Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги!
Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня,
как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня, куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно будет!

— Знаешь ли, Андрей, в жизни моей ведь никогда не загоралось никакого, ни спасительного, ни разрушительного огня? Она не была похожа на утро, на которое постепенно падают краски, огонь, которое потом превращается в день, как у других, и пылает жарко, и все кипит, движется в ярком полудне, а потом все тише и тише, все бледнее, и все естественно и постепенно гаснет к вечеру.
Нет, жизнь моя началась с погасания.
Странно, а это так! С первой минуты, когда я сознал себя, я почувствовал, что я
уже гасну! Начал гаснуть я над писаньем бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в книгах истины, с которыми не знал, что делать в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную
болтовню, пустоту, глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы с Миной: платил ей больше половины своего
дохода и воображал, что люблю ее; гаснул в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб и бобровых воротников, — на вечерах,
в приемные дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул и
тратил по мелочи жизнь и ум, переезжая из города на дачу, с дачи в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму — положенными
днями, лето — гуляньями и всю жизнь — ленивой и покойной дремотой, как
другие…
Даже самолюбие — на что оно тратилось? Чтоб заказывать платье у известного портного? Чтоб попасть в известный дом? Чтоб князь П* пожал мне руку? А ведь самолюбие — соль жизни! Куда оно ушло? Или я не понял этой жизни, или она никуда не годится, а лучшего я ничего не знал, не видал, никто не указал мне его.
Ты появлялся и исчезал, как комета, ярко, быстро, и я забывал все это и гаснул…
https://ru.wikisource.org/wiki/Обломов_(Гончаров)/Часть_2/Глава_4