Как сложность взаимоотношений Обломова и Ольги проявляется в данном фрагменте?

Момент символических намёков, знаменательных улыбок, сиреневых

веток прошёл невозвратно. Любовь делалась строже, взыскательнее, стала

превращаться в какую-то обязанность; явились взаимные права. Обе стороны открывались более и более: недоразумения, сомнения исчезали или уступали место более ясным и положительным вопросам.

Она всё колола его лёгкими сарказмами за праздно убитые годы,

изрекала суровый приговор, казнила его апатию глубже, действительнее,

нежели Штольц; потом, по мере сближения с ним, от сарказмов над вялым

и дряблым существованием Обломова она перешла к деспотическому

проявлению воли, отважно напомнила ему цель жизни и обязанностей

и строго требовала движения, беспрестанно вызывала наружу его ум, то

запутывая его в тонкий, жизненный, знакомый ей вопрос, то сама шла к нему с вопросом о чём-нибудь неясном, недоступном ей.

И он бился, ломал голову, изворачивался, чтобы не упасть тяжело в

глазах её или чтоб помочь ей разъяснить какой-нибудь узел, не то так

геройски рассечь его.

Вся её женская тактика была проникнута нежной симпатией; все его

стремления поспеть за движением её ума дышали страстью.

Но чаще он изнемогал, ложился у ног её, прикладывал руку к сердцу

и слушал, как оно бьётся, не сводя с неё неподвижного, удивлённого,

восхищённого взгляда.

«Как он любит меня!» – твердила она в эти минуты, любуясь им. Если

же иногда замечала она затаившиеся прежние черты в душе Обломова, –

а она глубоко умела смотреть в неё, – малейшую усталость, чуть заметную

дремоту жизни, на него лились упрёки, к которым изредка примешивалась

горечь раскаяния, боязнь ошибки.

Иногда только соберётся он зевнуть, откроет рот – его поражает её

изумлённый взгляд: он мгновенно сомкнёт рот, так что зубы стукнут. Она

преследовала малейшую тень сонливости даже у него на лице. Она

спрашивала не только, что он делает, но и что будет делать.

Ещё сильнее, нежели я пешком! Вчера ночевал в городе, в дрянном трактире, одетый, только сапоги снял, и Захара не было – всё по милости её поручений! специальный вопрос и требует от него, как от какого-нибудь профессора, полного удовлетворения; а это случалось с ней часто, вовсе не из педантизма, а просто из желания знать, в чём дело. Она даже забывала часто свои цели относительно Обломова, а увлекалась самым вопросом.

– Зачем нас не учат этому? – с задумчивой досадой говорила она,

иногда с жадностью, урывками, слушая разговор о чём-нибудь, что привыкли считать ненужным женщине.

Однажды вдруг приступила к нему с вопросами о двойных звёздах: он

имел неосторожность сослаться на Гершеля и был послан в город, должен

был прочесть книгу и рассказать ей, пока она не удовлетворилась.

В другой раз, опять по неосторожности, вырвалось у него в разговоре

с бароном слова два о школах живописи – опять ему работа на неделю:

читать, рассказывать; да потом ещё поехали в Эрмитаж: и там ещё он должен был делом подтверждать ей прочитанное.

Если он скажет что-нибудь наобум, она сейчас увидит, да тут-то

и пристанет. Потом он должен был с неделю ездить по магазинам,

отыскивать гравюры с лучших картин.

Бедный Обломов то повторял зады, то бросался в книжные лавки за

новыми увражами и иногда целую ночь не спал, рылся, читал, чтоб утром,

будто нечаянно, отвечать на вчерашний вопрос знанием, вынутым из архива памяти.

Она предлагала эти вопросы не с женскою рассеянностью, не по

внушению минутного каприза знать то или другое, а настойчиво,

с нетерпением, и в случае молчания Обломова казнила его

продолжительным, испытующим взглядом. Как он дрожал от этого взгляда!

(И. А. Гончаров, «Обломов»)