Помогите с литературой

так пусть Нефед и напишет....

Зябко. Ветер, пронизывающий до костей, срывал последние листья с берёз, и они кружились в сером промозглом воздухе, словно предсмертные бабочки. Мы с дедом возвращались с охоты. Охота не удалась, даже рябчика не добыли. Зато я помню, как у меня от голода сводило живот. Дед молчал, только плечи его, закутанные в старый поношенный тулуп, дрожали от холода. Он был стар, очень стар, и я, ещё совсем мальчишка, понимал, что его силы на исходе.

Всю дорогу он что-то бормотал себе под нос и только ближе к деревне остановился, глубоко вздохнул, и я увидел в его глазах нечто такое, что заставило меня замереть. Это была усталость, безграничная усталость, смешанная со страхом. Страхом не за себя, а за меня.

Он опустился на снег, и я увидел, что его лапти совсем прохудились. Пальцы его ног, обмотанных тряпками, посинели от холода. И тогда я понял. Понял всю глубину его безысходности. Не просто холод, не просто усталость. Это безысходность, глубокая, как зимняя яма, и бездонная, как небо над голой заснеженной равниной.

Дед молчал, а я сидел рядом и смотрел на его лапти. Это были не просто лапти, это была вся его жизнь, всё, что у него осталось. Каждая дырка, каждая прореха — это был день, прожитый в труде и лишениях. А то, что он их не сменил, то, что терпел этот холод, — это была его любовь ко мне. Любовь тихая, неприметная, но бескрайняя, как сама зимняя степь.

Я, мальчишка, ничем не мог ему помочь. Ничем, кроме своего тепла, своей детской жалости. Но это тепло было бессильно перед холодом, который проникал не только в его ноги, но и в его старое, измученное сердце.

Мы дошли до дома. На пороге дед рухнул как подкошенный. Я никогда не забуду этот взгляд. И эти лапти… Они будут сниться мне вечно. Это было предупреждение, глубокая и горькая правда о жизни, о бедности, о любви и о беспомощности перед лицом суровой реальности.