Какова цена химеры? Жизнь Меркадера, жизнь Эфрона...Жизнь Цветаевой?

Марина писала о невозможности жить далее, о решенности вопроса, прощалась и просила меня раздать ее любимые книги и гравюры — шел список и перечисление лиц. Было названо имя Драконны (Лидии Александровны Тамбурер), Вали Генерозовой (по мужу Зарембо) и старшей сестры на¬шей, с которой она уже год была в ссоре (ей, помнится, бы¬ли гравюры, вывезенные из Парижа), и, наверное, еще бы¬ли имена, но я их сейчас позабыла. Я не помню и себя, сво¬его имени; определила ли и мне она что-то (может быть, Марина считала, что все, кроме сказанного, будет, естест¬венно, мне?). Но я помню строки, лично ко мне обращен¬ные: «Никогда ничего не жалей, не считай и не бойся, а то и тебе придется так мучиться потом, как мне». (Эти слова я тоже привожу не совсем дословно, по три глагола — не жалеть, не считать, не бояться — были в этих строках.) Затем следовала просьба в се память весенними вечерами петь паши любимые песий, в дни «Зимней сказки», нашей первой любви к Нилендеру,— мы поли в то время немецкую наивную любовную песенку: Kein Feuev, Keine Kohle («Никакой огопь, никакой уголь») и другие немецкие и фран¬цузские песни. «Никогда не бойся меня, я к тебе никогда не приду». «Только бы не оборвалась веревка! А то — недовеситься — гадость, правда?» Эти строки я помню дословно. Из последующего, из последних строк четвертой узкой длин¬ной странички (Мария Ивановна переписала страницу в страницу, как в оригинале) были слева, росшие, пока я их прочитывала,— до гигантских размеров. В них и в слезах, хлынувших, в их нечеловеческом уже утешении я утонула, перестав видеть их в схватке блаженства и горя, и не знаю, что было сильней: «И помни, что я всегда бы тебя поняла, если была бы с тобою». И подпись. Эти слова Мариной даны мне — навеки, я с ними живу сорок лет.
Но я еще скажу о портретах. Самый трудный из них я из всех — их было около двухсот, мною за годы на Дальнем Востоке сделанных (карандаш и пастель — розданы) с нату¬ры и увеличенной фотографии, был карандашный в 2/3 чело¬веческих лица — портрет Марины седой. Я делала его ночь напролет и затем вновь и вновь дорабатывала, пока не ожи¬ли малейшие складки лица, образовавшие у глаз и у губ улыбку: любезную и страдальческую, застенчивую и таю¬щую — может быть, и не улыбается вовсе? Я работала — до темноты в глазах. Я не могла закончить. Оно все оживало и оживало, лицо, оно втягивало мой взгляд. Я заставила себя отойти, потому что... что-то начиналось такое, что было уже на границе с волшебством?
Я стояла, опустив руки, ночь без сна сияла во мне каким-то хрустальным прикосновением, а может быть, это был звук подошедшей к плечу старости. И уже подымалась из недр моих и ее — Марина:
После бессонной ночи слабеют руки,
И глубоко равнодушен и враг, и друг,
Целая опера в каждом случайном звуке,
И па морозе Флоренцией пахнет вдруг...
После ночи с Мариной я еле шла. Анастасия Цветаева. ВОСПОМИНАНИЯ

Ну что ж!\Прости, родной приют.\Чем сослужил тебе, и тем уж я доволен.\Пускай меня сегодня не поют -\Я пел тогда, когда был край мой болен. Сергей Есенин РУСЬ СОВЕТСКАЯ А. Сахарову