Какой запах у Лондона, Парижа, Москвы? см. Вирджинию Вулф.

двери, двери, и шторы в кружевах, сквозные портики, белые ступени. А я еду
дальше; я опять уезжаю из Лондона; снова плывут поля; и дома; и женщины
развешивают белье, и поля, и деревья. Вот Лондон затуманился, вот он скрылся,
вот осыпался и пропал. Запах карболки, кажется, уже не такой резкий. Я чую
запах колосьев и брюквы. Развязываю белую веревочку на бумажном пакете. Яичная
скорлупа соскальзывает между колен. Остановки, остановки, станции, и
прокатываются молочные бидоны. Вот женщины целуются, одна другой помогает
нести ведро. Пора высунуться из окна. Ветер хлынул в лицо, бросается в нос,
струится по горлу — холодный ветер, соленый ветер, и брюквой пахнет. А вот и
папа, спиной стоит, разговаривает с каким-то фермером. Я вздрагиваю. Я плачу.
Это папа в гетрах. Мой папа.
— Я уютно сижу себе в уголке, — Джинни говорила, — а меня уносит на север
ревущий экспресс, и он такой плавный, он расплетает плетни, удлиняет горы. Мы
летим мимо стрелочников, а земля из-за нас раскачивается из стороны в сторону.
Дали все время сходятся в одну точку, а мы их все время опять широко
раздвигаем. Без конца вырастают телеграфные столбы; сшибем один — другой
выскочит. Вот мы с грохотом ввинчиваемся в туннель. Господин закрывает окно.
Туннель летит за блестящим окном, а я разглядываю отражения. Господин опустил
газету. И улыбается моему отраженью в туннеле. Мое тело тотчас, само по себе,
выпускает рюшик под его взглядом. Ей-богу, само по себе, я за него не отвечаю.
Черное окно снова делается зеленым, прозрачным. Мы вырвались на простор. Он
читает свою газету. Но уже наши тела послали друг другу привет. Существует
огромное сообщество тел, и мое там представлено; введено в гостиную, где стоят
золоченые стулья. Как интересно — все окошечки пляшут вместе с белыми
занавесочками; и мужчины, повязанные голубыми носовыми платками, сидя на
плетнях среди пшеничных полей, отдаются, как вот и я, жаре и восторгу. Один
даже нам помахал. В маленьких садиках лиственные аркады, беседки, и полуголые
мальчики на стремянках подправляют розы. Всадник пустил коня через поле
рысцой. Конь прядает нам вслед. А всадник поворачивается и смотрит. Снова мы
грохочем по тьме. А я откидываюсь на сиденье; просто блаженство; я думаю, как
вот туннель кончится, и я войду в озаренную залу, где стоят золоченые стулья,
и на один из них упаду под восхищенными взглядами, и колоколом вздуется
платье. Но что это — я поднимаю глаза и напарываюсь на острый взгляд кислой
тетки, которая, видно, унюхала во мне это блаженство. Мое тело защелкивается у
нее перед носом, нахально, как зонтик. Я закрываю его и открываю, когда мне
взбредет на ум. Жизнь начинается. Я отпираю свою кладовую. Вирджиния Вулф. Волны

Как сердце ореха, белеет луна.
Звезды поблекли.
Дорога трудна.
Женщины в селах детей несут,
Полные ведра несут с молоком,
Я свою лиру тащу на весу,
Грубо сколоченную молотком.
Рядом кружатся, струны клюя,
Незрячие птицы Небытия.
Бремя меда носит пчела,
Цветы согнулись под сладкой ношей,
Я лиру несу – ведь не женщина я из села,
Не июльская женщина с бронзовой кожей.
Деревянную, тяжкую, грубую лиру
По дороге поэта я тащу торопливо.
Задыхаясь, бреду, и одежда пылится,
Словно зерна, звуки бросаю я,
И струны клюют златоглавые птицы,
Незрячие птицы Небытия. Хельви Хямяляйнен (1907–1998). Перевод Юлия Даниэля ЛИРА