В промозглом, сыром хлеву, где смешивались запахи навоза, мокрой соломы и отчаянной бедности, Александр искал Николая. Сердце Александра, обычно такое стойкое перед лицом барской прихоти и крестьянского горя, ныло и стучало в груди, как птица, запертая в клетке. Несколько дней он собирался с духом, и каждая минута этого ожидания была пыткой.
Николай сидел на перевернутом ведре, чиня старые лапти, его смуглое лицо было сосредоточенным, а брови нахмурены в легком усилии. Солнечный луч, пробившийся сквозь щель в стене, золотил его виски, и Александр вдруг поймал себя на мысли, что Николай похож на святого, сошедшего с иконы – такой же чистый и недосягаемый.
«Коля», – лишь этот шепот смог выдавить из себя Александр. Голос его был хриплым, словно он только что кричал. Николай поднял голову, его глаза, цвета осеннего неба, удивленно распахнулись.
«Саша? Что с тобой? Белый весь, словно привидение». Николай отложил лапти и подошел ближе, его теплое дыхание коснулось лица Александра. Этот простой жест заставил комок в горле Александра стать еще больше.
«Мне… мне надо тебе кое-что сказать», – пробормотал Александр, опустив взгляд на свои пыльные, потрескавшиеся башмаки. Поля его зрения сузились до этих башмаков, а мир вокруг словно исчез, оставив только их двоих в этом затхлом пространстве.
Коля кивнул, его взгляд был терпеливым и немного обеспокоенным. «Говори, Саша. Что стряслось? Барин опять лютует?»
Александр отрицательно покачал головой. Это было гораздо страшнее барина. Это было страшнее голода, холода и барской плети. Это было страшнее смерти, потому что касалось самой души.
«Я… я не знаю, как тебе сказать, Коля. Это… это неправильно. Это грех», – слова вырывались из него с трудом, словно камни из глубокого колодца. Он сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони.
Николай присел на корточки перед Александром, пытаясь заглянуть ему в глаза. «Что грех, Саша? Расскажи мне. Мы же вместе через все проходили». Он взял руку Александра, его прикосновение было мягким, но твердым, как кора старого дуба. От этого прикосновения по венам Александра побежало тепло, смешанное с острой болью.
«Ты… ты мне дорог, Коля. Больше всех. Больше, чем… чем должно быть», – Александр наконец поднял взгляд, и их глаза встретились. В глазах Николая он увидел сначала замешательство, потом легкое недоумение, а затем… затем что-то, что заставило сердце Александра сжаться от надежды и страха одновременно.
Он глубоко вздохнул, собирая остатки мужества. «Я… я люблю тебя, Коля. Люблю не так, как брата, не как друга. Люблю… всем сердцем. Готов жизнь отдать за тебя, лишь бы видеть твою улыбку, слышать твой смех».
Каждое слово было исповедью, выстраданной годами молчания, сдерживаемого дыхания, спрятанных взглядов. Сердце Александра билось так сильно, что ему казалось, будто его стук заглушает все звуки в мире. Воздух в хлеву словно сгустился, стал тяжелым, давящим.
Тишина, наступившая после его признания, была оглушительной. Николай стоял неподвижно, его лицо было непроницаемым, как камень. Александр приготовился к удару, к отвращению, к смеху, к проклятиям. Он был готов ко всему, кроме этой тишины.
Наконец, Николай медленно поднял руку и нежно коснулся щеки Александра. Его пальцы были жесткими от работы, но прикосновение было невероятно ласковым. По щеке Александра потекла одинокая слеза, а затем еще одна, и еще. Это были слезы облегчения, отчаяния, надежды. Слезы, которые он так долго сдерживал.
«Дурак ты, Саша», – прошептал Николай, и в его голосе не было ни гнева, ни осуждения, только бесконечная нежность, от которой у Александра перехватило дыхание. И тогда Александр увидел, как по щеке Николая тоже покатилась слеза, яркая и чистая, словно росинка.
Николай притянул Александра к себе, крепко обняв, так крепко, что у Александра перехватило дыхание. Он уткнулся лицом в плечо Николая, его рубаха пахла дымом, землей и чем-то неуловимо родным. И в этот момент, в объятьях любимого человека, посреди всей этой боли и несправедливости крестьянской жизни, Александр почувствовал, что он дома. Слезы текли, смешиваясь со слезами Николая, и в этом общем потоке горя и нежности, они нашли свой собственный, тайный мир, где не было места ни барину, ни греху, ни страху, а только двое любящих сердец, наконец-то обретших друг друга. Впервые за свою жизнь Александр почувствовал себя не крепостным, а свободным – свободным любить. И это чувство былолаще любого хлеба, любой воли.
