Клеопатра х
Оракул
(66770)
16 лет назад
В. Э. ВАЦУРО
„СКАЗКА О ЗОЛОТОМ ПЕТУШКЕ”
(ОПЫТ АНАЛИЗА СЮЖЕТНОЙ СЕМАНТИКИ)
В истории изучения пушкинского наследия „Сказке о золотом петушке” принадлежит своеобразное место. Долгое время она вообще не привлекала к себе внимания, и лишь фольклористы отмечали, что подобного сюжета нет в репертуаре русского сказочного фольклора. Наконец, в 1933 г. А. А. Ахматова установила ее прямой источник — „Легенду об арабском звездочете” из „Альгамбры” (1832) Вашингтона Ирвинга. Появление ее статьи на эту тему во многом предопределило пути дальнейшего изучения сказки, как сравнительно-исторического, так и монографического, ибо статья заключала в себе и толкование: центральный мотив сказки Ахматова видела в ссоре звездочета с вероломным царем, нарушившим данное им слово. В историческом контексте 1834 г. этот мотив мог быть прочитан как политический памфлет с элементами личной сатиры. К подобному толкованию склонялись уже и другие исследователи, например А. Л. Слонимский, который почти через тридцать лет дал этой мысли более подробное обоснование в своей книге о мастерстве Пушкина. 1 Следует заметить, что такое понимание встречало и возражения; так, С. М. Бонди, скептически относившийся к интерпретации Ахматовой, писал: „Шутливая форма рассказа, иронический тон в описании царя Дадона и его действий, крайняя лаконичность повествования, отсутствие авторских разъяснений — все это часто приводило критиков к неправильному пониманию простого смысла сказки о золотом петушке: в ней искали политической темы, намеков на личные отношения Пушкина к Николаю и т. д. На самом деле Пушкин написал шутливую сказку на тему об опасности, гибельности женских чар”.2 Именно так объяснял Бонди и лукавый намек заключительного двустишия. Как мы постараемся показать далее, в его объяснениях была значительная доля истины; тем не менее толкование „Сказки о золотом петушке” как политической сатиры принято и сейчас большинством исследователей. В одной из последних работ, принадлежащей американскому слависту А. Коджаку, она ставится в ряд историко-философских произведений типа „Бориса Годунова”. Гибель Дадона, как считает исследователь, символизирует обреченность непросвещенной деспотической власти и, более конкретно, правящей династии, — гибель, морально санкционированную народом, присутствующим в последней сцене. 3 В работе А. Коджака концепция „сказки — политического памфлета” предстала, пожалуй, в наиболее заостренном виде; для аргументации своего вывода ему пришлось прибегнуть к выявлению вовсе не очевидных имплицированных тем, улавливаемых к
123
тому же почти исключительно путем стилистического анализа лексики, что никак нельзя признать достаточным.
В. С. Непомнящий был едва ли не единственным из исследователей последних лет, кто усомнился в правомерности „политического” истолкования сказки, но не отверг его полностью, отведя ему роль лишь одного „слоя смысла”. „Первопричина беды Дадона — вовсе не неисполнение слова; неисполнение слова — лишь частный и последний случай того способа жизни, который показан в самых первых строках этой сказки о человеке, считающем себя хозяином в мире”. В. С. Непомнящий предлагал читать сказку как изображение своего рода „перевернутого”, механизированного мира, с выхолощенным позитивным содержанием. Дадон — герой иллюзорный, мнимый, мнимы его поступки и самое существование; все, окружающие его, — звездочет, Петушок, Шамаханская царица — „не «персонажи» , а лишь зеркало, лишь эхо, которое издает мир в ответ на поведение и желания героя”.4 Субъективность такой трактовки вызвала возражения Г. П. Макогоненко, который вернулся к толкованию сказки как притчи о нарушенном царском слове. 5 Круг интерпретаций замкнулся.
—————
Если бы рассмотренные нами — по неизбежности суммарно и огрубленно — толкования „Сказки о золотом петушке” были бы просто плодом исследовательских заблуждений, о них не стоило бы говорить специально. Но это не так. При всей разноречивости трактовок каждая из них вносит свой в