Почему Пушкин пишет в «Евгении Онегине»: «уж и так мой бедный слог пестреть гораздо б меньше мог иноплеменными словами»?

бедный значит скромный

бедный значит "много претерпевший", несчастный

Слово "бедный" Александр Сергеевич вставил из кокетства. Цену своему слогу он хорошо знал, но любил время от времени поприбедняться (особенно - в посвящении "Онегина").
Все слова-заимствования, упомянутые в "Онегине", судя по тому, что пишет Пушкин, в его время казались современникам новыми, но за два века "панталоны, фрак, жилет", как и появляющееся в последней главе vulgar, про которое Пушкин не угадал, написав, что "вряд ли быть ему в чести", прочно вошли в язык и совершенно обрусели.
В написанной через полвека после "Евгения Онегина" поэме "Сон Попова" панталоны фигурируют уже как абсолютно русское слово, не требующее ни пояснений, ни расшаркиваний; у Вертинского в песне "Это все, что от Вас осталось" так же легко появляется фрак; а уж жилет (пана Михальского у Бунина, например, или у Ильфа и Петрова - лунный жилет Воробьянинова) обрусел настолько, что в виде жилетки вошел в охальную частушку.
Слово же "вульгарный" младший современник Пушкина, Герцен, употребляет, нисколько не сомневаясь в его русскости (в "Былом и думах").
Язык наш, как и всякий другой, кроме мертвых, меняется постоянно. Как у всякого другого, богатство языка не в последнюю очередь определяется количеством синонимов. Поэтому иноязычные заимствования ничего плохого не приносят. Они всегда сначала выглядят для многих (особенно для стариков, не желающих разбираться в новом) странно и непривычно. Потом они либо входят в язык и "русеют", либо забываются (иноязычное "мотор" употребляют чаще исконно русского "двигатель", а "аэроплан" не прижился, уступив позиции "самолету"; Чуковский в книге "Живой, как жизнь" пишет, что слышал, как один старый питерец объяснял молодому, что "зодчий" - это, если по-русски сказать, "архитектор").
И поэзия наша отнюдь не чурается заимствований - от самого начала и доныне.

Мизантропические стансы

Так они залезают в твой мир и пьют его,
Чавкая, захлебываясь, вздыхая:
«Можно войти в Жж с твоего компьютера?»
«Можно, я присосусь к твоему вайфаю?»

Я убегаю, прячусь, сижу на корточках —
Но отказал спам-фильтр, дыра в системе.
«Можно, я одолжу у тебя ту кофточку?»
«Можно войти в тебя из твоей постели?»

День пролетит и ночь проползет тягучая,
Серыми клочьями лезет из неба вата.
«Можно, я полюблю тебя и помучаюсь?
Можно ты в этом сама будешь виновата?»

В общем-то, я не дока в вопросах этики,
В общем-то, я могу и послать подальше,
Только не понимаю, что делать с этими,
После того как ты себя всю отдашь им.

С цельными, как молоко трехпроцентной жирности,
С точными, как инструкции генеральские.
В этом лесу совсем не осталось живности,
Нужен хотя бы день для регенерации.

Не отпускают, пытаясь исчезнувший жар грести,
«Где ты»? — кричат — «Мы привыкли, приди, пожалуйста»!
Капают, капают, капают слезы жадности,
Чтобы их обменяли на слезы жалости.

Боже, они внезапны, как водка в тонике,
Люди умелой кисти, скульптурной лепки.
«Можно я разлюблю тебя после вторника?
Можно в четверг поплачу в твою жилетку?»

Как они знают свой текст, как они поют его, —
Будто «Michele, ma belle» или «Who by fire».
«Можно войти в ЖЖ с твоего компьютера?
Можно, я присосусь к твоему вайфаю?»

Нет, ничего такого особо страшного,
Сдать бы отчет и закончить весь этот чат.
Как же мне тоже хочется что-то спрашивать.

Только никто
не тянется
отвечать.
(Аля Кудряшева).