Почему Пушкин пишет в «Евгении Онегине»: «уж и так мой бедный слог пестреть гораздо б меньше мог иноплеменными словами»?

Слово "бедный" Александр Сергеевич вставил из кокетства. Цену своему слогу он хорошо знал, но любил время от времени поприбедняться (особенно - в посвящении "Онегина").
Все слова-заимствования, упомянутые в "Онегине", судя по тому, что пишет Пушкин, в его время казались современникам новыми, но за два века "панталоны, фрак, жилет", как и появляющееся в последней главе vulgar, про которое Пушкин не угадал, написав, что "вряд ли быть ему в чести", прочно вошли в язык и совершенно обрусели.
В написанной через полвека после "Евгения Онегина" поэме "Сон Попова" панталоны фигурируют уже как абсолютно русское слово, не требующее ни пояснений, ни расшаркиваний; у Вертинского в песне "Это все, что от Вас осталось" так же легко появляется фрак; а уж жилет (пана Михальского у Бунина, например, или у Ильфа и Петрова - лунный жилет Воробьянинова) обрусел настолько, что в виде жилетки вошел в охальную частушку.
Слово же "вульгарный" младший современник Пушкина, Герцен, употребляет, нисколько не сомневаясь в его русскости (в "Былом и думах").
Язык наш, как и всякий другой, кроме мертвых, меняется постоянно. Как у всякого другого, богатство языка не в последнюю очередь определяется количеством синонимов. Поэтому иноязычные заимствования ничего плохого не приносят. Они всегда сначала выглядят для многих (особенно для стариков, не желающих разбираться в новом) странно и непривычно. Потом они либо входят в язык и "русеют", либо забываются (иноязычное "мотор" употребляют чаще исконно русского "двигатель", а "аэроплан" не прижился, уступив позиции "самолету"; Чуковский в книге "Живой, как жизнь" пишет, что слышал, как один старый питерец объяснял молодому, что "зодчий" - это, если по-русски сказать, "архитектор").
И поэзия наша отнюдь не чурается заимствований - от самого начала и доныне.

Мизантропические стансы

Так они залезают в твой мир и пьют его,
Чавкая, захлебываясь, вздыхая:
«Можно войти в Жж с твоего компьютера?»
«Можно, я присосусь к твоему вайфаю?»

Я убегаю, прячусь, сижу на корточках —
Но отказал спам-фильтр, дыра в системе.
«Можно, я одолжу у тебя ту кофточку?»
«Можно войти в тебя из твоей постели?»

День пролетит и ночь проползет тягучая,
Серыми клочьями лезет из неба вата.
«Можно, я полюблю тебя и помучаюсь?
Можно ты в этом сама будешь виновата?»

В общем-то, я не дока в вопросах этики,
В общем-то, я могу и послать подальше,
Только не понимаю, что делать с этими,
После того как ты себя всю отдашь им.

С цельными, как молоко трехпроцентной жирности,
С точными, как инструкции генеральские.
В этом лесу совсем не осталось живности,
Нужен хотя бы день для регенерации.

Не отпускают, пытаясь исчезнувший жар грести,
«Где ты»? — кричат — «Мы привыкли, приди, пожалуйста»!
Капают, капают, капают слезы жадности,
Чтобы их обменяли на слезы жалости.

Боже, они внезапны, как водка в тонике,
Люди умелой кисти, скульптурной лепки.
«Можно я разлюблю тебя после вторника?
Можно в четверг поплачу в твою жилетку?»

Как они знают свой текст, как они поют его, —
Будто «Michele, ma belle» или «Who by fire».
«Можно войти в ЖЖ с твоего компьютера?
Можно, я присосусь к твоему вайфаю?»

Нет, ничего такого особо страшного,
Сдать бы отчет и закончить весь этот чат.
Как же мне тоже хочется что-то спрашивать.

Только никто
не тянется
отвечать.
(Аля Кудряшева).