Помогите умоляю! Буду очень очень благодарна!!! Какие мысли и чувства вызвал у вас данный текст?

Проблема влияния искусства на человека Сегодня утром я шёл по улицам Старого Дрездена. На душе было неприятно и неловко: шёл я смотреть её, прославленную Сикстинскую Мадонну. Ею все восхищаются, ею стыдно не восхищаться. Между тем бесчисленные снимки с картины, которые мне приходилось видеть, оставляли меня в полном недоумении, чем тут можно восхищаться. Мне нравились только два ангелочка внизу. И вот, — я знал, — я буду почтительно стоять перед картиною, и всматриваться без конца, и стараться натащить на себя соответственное настроение. Я вошёл в Цвингер. Большие залы, сверху донизу увешанные картинами. Глаза разбегаются, не знаешь, на что смотреть... Вот небольшая дверь в угловую, северную комнату. Перед глазами мелькнули знакомые контуры, яркие краски одежд... Она! С неприятным, почти враждебным чувством я вошёл в комнату. Одиноко, в большой, идущей от пола золотой раме, похожей на иконостас, высилась у стены картина... На диванчике и у стены сидели и стояли люди, тупо и почтительно глазея на картину. «Товарищи по несчастью!» — подумал я, смеясь в душе. Но сейчас же я поспешил задушить в себе смех и с серьёзным, созерцающим видом остановился у стены. И вдруг незаметно, нечувствительно — всё вокруг как будя стало исчезать. Исчезли люди и стены. Исчез вычурный иконостас. Всё больше затуманивались, словно стыдясь себя и чувствуя свою ненужность на картине, старик Сикст и кокетливая Варвара. И среди этого тумана ярко выделялись два лица — Младенца и Матери. И перед их жизнью всё окружающее было бледным и мёртвым... Он, поджав губы, большими, страшно большими и страшно чёрными глазами пристально смотрел поверх голов вдаль. Эти глаза видели вдали всё: все дела вставших на защиту порядка фарисеев, и предателя-друга, и умывающего руки чиновника-судью, и народ, кричащий: «Распни его!» Да, он видел этим проникающим взглядом, как будет стоять под терновым венцом, исполосованный плетьми. И рядом с ним — она, серьёзная и задумчивая, с круглым девическим лицом, со лбом, отуманенным дымкою предчувствия. Я смотрел, смотрел... А дымка проносилась и снова надвигалась на чистый девичий лоб. И такая вся она была полная жизни, полная любви к жизни и земле... И всё-таки — она не прижимала сына к себе, не старалась защитить от будущего. Она, напротив, грудью поворачивала его навстречу будущему. И серьёзное, сосредоточенное лицо её говорило: «Настали тяжёлые времена, и не видеть нам радости. Но нужно великое дело, и благо ему, что он это дело берёт на себя!» И лицо её светилось благоговением к подвигу и величавою гордостью. А когда совершится подвиг... когда он совершится, — её сердце разорвётся от материнской муки и изойдёт кровью. И она знала это... Вечером я сидел на Брюлёвской террасе. На душе было так, как будто в жизни случилось что-то важное и особенное. Я сидел, и вдруг светлая, поднимающая душу радость охватила меня, — радость и гордость за человечество, которое сумело воплотить и вознести на высоту такое материнство...